Джек Лондон. Камень, который отвергли строители

Он уже и сам не знал, чего хочет больше — уснуть или умереть. И в эту ночь его будто качало на...

Джек Лондон Portrait of Jack London/I0013311a/Bulletin/The Bancroft Library University of California BerkeleyЧитать его научила Элиза, она брала маленького братишку с собой в школу, потому что Джека не с кем было оставить University of California Berkeley Jack London nine years old and his dog Rollo/I0013301a/The Bancroft Library

Он уже и сам не знал, чего хочет больше — уснуть или умереть. И в эту ночь его будто качало на волнах рыбацкой шхуны из тех давних лет и неясно было, что это — сон или бред. Кажется, его тормошили, кажется, он открыл глаза и, глупо улыбнувшись, сказал «хелло», а потом опять куда-то провалился.

Открыв глаза, он вдруг вновь оказался за столом в окружении этих мерзавцев — тех, кто называл себя его друзьями в последние годы, кого и сам малодушно предпочитал называть друзьями. Кому бесконечно давал деньги, кого кормил, поил и одевал, кто беззастенчиво крал у него и едва ли не в лицо над ним смеялся.

Он даже имен их уже толком не помнил, так много их было. Один из них — как его, Алекс, Питер, Том? — склонился к его лицу близко-близко и с ухмылкой спросил: «А скажи, старина, отчего тебе все-таки так с бабами не везет? Вот все при тебе — ты успешный, знаменитый, умный, красивый, сильный, ты круче нас всех вместе взятых, любая посчитает за счастье пойти за тобой, так почему же ты выбираешь... вот таких?»

Его качало, и сил хватило только чтобы схватить этого Алекса, Питера или Тома за лацкан и отпихнуть от себя. Что он мог ответить, он — успешный, знаменитый, умный, красивый и сильный? Неужели сказать правду? Неужели сказать как есть: меня просто никто не любит, да я и сам себя не люблю.

Он зажмурился изо всех сил, чтобы не видеть, как вокруг пируют за его счет в его доме чужие люди, и зажал руками уши, чтобы не слышать их пьяного смеха. А когда снова открыл глаза, увидел перед собой Флору. Женщину, которая его родила. Ту, которую называл матерью только в третьем лице, да и то через силу. Ту, что отказала ему в любви самой первой.

Лицо Флоры, которая его не хотела, так похоже на его собственное: грубоватое, губастое... Очки на мясистом носу, черный парик. Бесконечное упрямство, самовлюбленность, актерство — ни одной чистой ноты, сплошная фальшь. Слышишь, как там тебя, Алекс, Питер или Том, вот, посмейся: эта женщина начала использовать меня еще до моего рождения! Это о ней он однажды спокойно признается в письме знакомой: «Существует по крайней мере один пункт, по которому у нас с вами нет расхождения, а именно — мнение о характере моей матушки. Поверьте, вы не видели и тысячной доли дьявольских штучек, на которые она способна».

О да, она была способна. Однажды в июне 1875-го жители Сан-Франциско прочли в утренней газете «Кроникл» криминальный репортаж: муж выгнал из дому женщину, отказавшуюся сделать аборт, та выстрелила себе в висок и чудом осталась жива. Никто не стал разбираться в том, что история рассказана друзьями «жертвы», Флоры Уэллман, с ее слов. Все были на стороне бедной женщины, которую муж, профессор Чейни, астролог-ирландец, заставлял тяжело работать чуть ли не в няньках и прачках у чужих людей, у которой отбирал деньги и вещи, которую выгонял из дому, а когда она отказалась уйти, просто бросил. Да что там, до Флоры Уильям Чейни свел в могилу несколько предыдущих жен и отсидел срок в тюрьме. Нет, никто не разбирался, а стоило бы.

Лицо Флоры, которая его не хотела, так похоже на его собственное: грубоватое, губастое... Бесконечное упрямство, самовлюбленность, актерство — сплошная фальшь Jack London Photographs and Negatives Huntington Digital LibraryЕму было девятнадцать, но жизнь, которую он к тому времени успел прожить, превосходила насыщенностью и опытом иных старцев Bain Collection/Library of Congress

Флора никогда не была замужем за профессором Чейни. Рана ее была просто царапиной — чистый спектакль, самоубийством эта женщина вовсе кончать не намеревалась. Зато профессор был опозорен на всю жизнь, бежал из Сан-Франциско, и его ребенок никогда не увидел отца.

Тридцатилетняя мисс Уэллман была совсем нехороша собой. Происходившая из приличной семьи в Огайо, она получила прекрасное образование и обладала светскими манерами. Вот только нрав имела отвратительный: переменчивый, нервный и спонтанный. Родители с ней справиться не могли, сказался на характере и перенесенный тиф. Словом, в двадцать пять, когда очередная вожжа попала под хвост, она попросту уехала из отчего дома, навсегда порвав с родными. Три года переезжала из города в город, зарабатывая уроками музыки. В конце концов добралась до Сиэтла и жизнь вела вовсе не добродетельную: в меблированных комнатах в одно и то же время слыла то мисс Уэллман, то миссис Смит, то миссис Чейни, хотя и не была замужем ни разу.

Чейни же был чистокровным ирландцем с извилистой биографией, могучим атлетом при курьезно малом росте. К моменту встречи с Флорой он, уже пожилой человек, стал популярным астрологом, предсказания которого неминуемо сбывались, а еще издавал журналы, писал статьи, читал лекции и преподавал. Собрал огромную библиотеку, интересовался философией, математикой и оккультизмом, языками, историей...

Сойдясь с Чейни, Флора страстно увлеклась астрологией, а вдобавок еще и спиритизмом — согласно моде тех лет. В результате зарабатывали оба неплохо и прожили вместе чуть меньше года, при этом не храня друг другу верности. До конца жизни Чейни не признал отцовства — даже когда его сын прославился.

Более того, в ответ на письмо, которое Джек написал ему в двадцать три года, бестрепетно ответил, что никак не мог быть его отцом. Флора, мол, когда-то просила его об одолжении: она родит ребенка от другого мужчины, а Чейни даст ему свое имя. Потом поставила его перед фактом и инсценировкой самоубийства сломала ему жизнь. Лишь спустя десятилетия Чейни удалось вновь заслужить приличную репутацию. Он жил в бедности, продолжая заниматься астрологией и преподаванием, и закончил жизнь при обстоятельствах, детально им самим предсказанных.

Флора нашла приют в доме друзей, где проводила спиритические сеансы до самого двенадцатого января 1876 года, когда родила сына Джона Чейни. Под этим именем мальчику суждено было прожить восемь месяцев, пока мать не вышла замуж за Джона Лондона и не изменила имя ребенка на Джек. На сей раз взбалмошной, лишенной каких-либо моральных опор женщине действительно повезло.

Джон Лондон был человеком порядочным и добрым, многодетным вдовцом, сильно тосковавшим по умершей жене. Собственно, в попытке утешиться иллюзией он и пришел на спиритический сеанс Флоры. Вскоре та убедила его в том, что станет ему хорошей женой и матерью его детям, женила на себе в сентябре 1876 года и тут же переехала к мужу с сыном-младенцем. Старшей дочери Джона было тогда десять, Элиза была некрасивой, но не по годам взрослой, честной и верной. С первого взгляда она полюбила сводного брата и взяла над ним шефство — навсегда.

Доброжелательная, спокойная, некрасивая, но надежная и верная. Однажды, глядя как Бесси расставляла на полке книги, Джек вдруг спокойно сказал себе: «Вот на ней и женюсь» Jack London Photographs and Negatives Huntington Digital Library

...Он снова крепко зажмурился и снова открыл глаза — и впервые за долгое время с облегчением выдохнул. Потому что над ним склонились лица женщин, которые вправду его любили как умели. Из них он, по сути, составил себе маму.

Флора была плохой матерью, безответственной и холодной. Маленькая Элиза практически полностью взяла на себя ее обязанности — кормила братишку, ухаживала за ним, исправляла оплошности мачехи. К счастью, вскоре у нее появилась подмога: новоявленная миссис Лондон наняла для сына кормилицу — негритянку Дженни, Вирджинию Прентисс, недавно потерявшую ребенка. Всю нерастраченную материнскую любовь Дженни подарила воспитаннику. Именно ее лицо, улыбка, руки, объятия, голос представлялись Джеку при слове «мать». Ее — и Элизы.

Детство было то бедным, то нищим: постоянное вмешательство авантюристки Флоры в дела мужа то и дело ставило того на грань банкротства. Порой семья буквально голодала, дети тяжело болели, Джек едва не умер от дифтерита. Супруги ссорились, Флора то устраивала скандалы, то притворялась смертельно больной и укладывалась в постель, регулярно собирала у себя спиритов (при этом на стол клали маленького Джека, и восемь пар рук кружили его по комнате), а домашние хлопоты полностью легли на плечи маленькой Элизы.

В конце концов Джек стал нервным и беспокойным, его хрупкая, болезненно истончившаяся психика так никогда уже и не окрепла. Он обожал отчима, во всем подражал ему, называл отцом и с тоской видел, с каким терпеливым достоинством Джон Лондон несет ответственность за семью и насколько он на самом деле несчастлив.

Это Элиза научила его читать, она брала маленького братишку с собой в школу, потому что того не с кем было оставить. Когда после Сан-Франциско и Окленда семья на какое-то время обосновалась на ранчо в долине Ливермор, Джек изо всех сил помогал отчиму и на всю жизнь заразился любовью Джона к сельскому хозяйству, а в любую свободную минуту читал. И однажды открыл сестре свою заветную мечту: «Знаешь, Лиза, я до сорока лет не женюсь. Заведу большой дом, а одну комнату наполню только книгами». По-своему эта мечта и вправду осуществится: к сорока у него будет большой дом, комнат, доверху набитых книгами, там будет несколько, вот только с женитьбой получится совсем иначе.

Тем временем Флора взяла на полный пансион жильца — вдовца средних лет по фамилии Шепард, ветерана Гражданской войны, обремененного тремя детьми, старшему из которых исполнилось тринадцать. Как водится, хлопоты снова взвалили на Элизу — теперь шестнадцатилетней девочке пришлось ухаживать еще и за этой семьей. В конце концов ее попросту выдали замуж за Шепарда и единственный друг, самая близкая Джеку душа оставила его: муж увез Элизу.

Когда ранчо прогорело, Лондоны вернулись в Окленд. Десятилетний Джек чувствовал себя беспросветно одиноким. Тосковал по Элизе, постоянно дрался в школе, совершенно замкнулся в себе и находил спасение только в книгах. Он читал запоем, до головокружения, до нервных припадков, а в тринадцать лет встретил в публичной библиотеке женщину, которая оказала на него колоссальное влияние, — библиотекаря Айну Кулбрит. Проницательная молодая женщина первой разглядела в нем искру. Помогала с выбором книг, разговаривала с ним о литературе, знакомила с интересными людьми богемного круга, а главное — поощряла писать. Потому что к этому времени Джеку уже было о чем рассказать.

Спустя три года семейной жизни Джек ушел от жены. Дочери, Джоан и Бесс, ему этого никогда не простили Jack London Photographs and Negatives Huntington Digital Library

...Кто-то бьет его по щекам и зовет: «Джек, Джек!!!» — но он не хочет открывать глаза. Сколько раз он слышал это «Джек!» с разными интонациями — требовательными, насмешливыми, грубыми или добродушными. С тех пор как отчим остался без работы и одиннадцатилетний мальчишка в одиночку кормил семью, продавая на улицах газеты, убирая пивные павильоны в парке и расставляя кегли в кегельбане. С тех пор как в четырнадцать выбивался из сил на консервной фабрике. С тех пор как в пятнадцать, заняв у няни Дженни триста долларов, купил старую шхуну, подался в браконьеры, ловил устриц и звался ни много ни мало «устричным пиратом», а потом такие же братья-пираты стали называть его Принцем — за дерзость, удачливость и редкую храбрость. С тех пор как перешел в рыбацкий патруль, а потом устроился матросом на промысловое судно и чудом уцелел, попав в тайфун. С тех пор как стал бродягой и месяц отсидел в тюрьме. С тех пор как в разгар золотой лихорадки 1897—1898 годов подался в старатели и переболел цингой на Аляске. С тех пор как писал военные корреспонденции с фронтов Русско-японской войны. С тех пор как боксировал и побеждал в тяжелом весе. И все это время одержимо писал очерки и рассказы, обивал пороги редакций и бился за право опубликовать хоть букву, хоть слово! «Джек!» — кричали, звали, скандировали, цедили сквозь зубы люди, с которыми сводила судьба.

«Джек!» — этот голос не спутать ни с каким другим даже спустя столько лет. Голос звал так нежно и грустно, что он открыл глаза снова — и увидел бледное лицо Мэйбл, первой женщины, которая разбила ему сердце.

Лондону было девятнадцать, но жизнь, которую он к тому времени успел прожить, превосходила насыщенностью и опытом иных седовласых старцев. Моряк, кочегар, бродяга, «Принц устричных пиратов»... Он уже очень много видел и пережил, работал как проклятый и пил как в последний раз. И уже даже получил первое место за рассказ «Тайфун у берегов Японии», оттеснив множество одаренных и образованных студентов Стэнфорда и Калифорнийского университета.

Всей душой он стремился к другому кругу — к интеллектуалам, к творческим людям, к интеллигенции и образованным буржуа. Да только кто ж его там ждал! Вокруг были люди простые. И женщины — тоже простые, которыми он давно пресытился. У него уже была первая любовь — чудесная девочка Хейди, шестнадцатилетняя простушка с золотым сердцем, с которой познакомились на собрании Армии спасения и год верили, что будут вместе, да только ничего не вышло. У него были десятки фабричных красоток — для плотских утех. С ними можно развлекаться, а разговаривать не о чем, а там, куда Джека так тянуло, женщины были нежными, утонченными и хрупкими.

В это время он активно заинтересовался идеями социалистов и завел немало знакомств в той среде, стал членом клуба, где познакомился со славным малым — Тедом Эпплгартом. В гостях у Теда встретил его сестру Мэйбл. Она была старше — и все женщины Джека отныне будут старше. Анемичная голубоглазая блондинка, словно сошедшая с популярных в то время акварелек. И конечно, духовность — куда же без духовности, каковой она в том 1895 году представлялась неотесанному парню, считавшему себя грубым, необразованным и приземленным. Мэйбл была идеальной. Мэйбл была совершенством. О Мэйбл можно было только мечтать — робко, бережно и нежно.

В «Мартине Идене» Лондон выведет Мэйбл под именем Руфи Морз. Опишет, как поклялся достичь высот, в которых парит его недосягаемая возлюбленная, как ради нее трудился и преодолевал себя, как идеализировал в сущности совсем несложную женщину. Гленн Форд, Эвелин Киз и Клер Тревор в фильме «Приключения Мартина Идена», США, 1942 год Courtesy Everett Collection/East News

Именно из-за нее он начал писать осознанно и целеустремленно. Словно Мэйбл своей маленькой ручкой подняла какой-то рычаг, разрушила плотину, и наружу свободно хлынула вода. Мысли, переживания, события — все, что Джек испытал и осмыслил, теперь можно было описать, выплеснуть, поделиться с другими. Именно из-за Мэйбл он совершил колоссальный рывок в надежде подняться до ее уровня — занялся самообразованием, даже поступил в университет, который, впрочем, спустя три семестра бросил: оказалось нечем платить.

При этом было необходимо работать, и он в который раз обрек себя на каторжный труд, нанявшись в прачечную — стирать, крахмалить и гладить. Восемьдесят часов в неделю, усталость загнанной лошади, драгоценные минуты, когда последним усилием заставлял себя писать, и редкие часы, когда удавалось увидеть Мэйбл, ради которой все это и делалось и которая даже не подозревала о цене, которую Джек платил за свою любовь.

Возможность однажды на ней жениться маячила перед Лондоном как морковка перед ослом, и он был готов на все. Когда Америку сотрясла золотая лихорадка, в числе первых ринулся в Клондайк в надежде разбогатеть. Как и все, что он пережил за свою недолгую, но предельно насыщенную жизнь, быт старателей Джек однажды опишет. И это станет его единственной добычей. Опыт да цинга, от которой едва не погибнет. И ни унции золота.

Мэйбл ничего из пережитого рассказать было нельзя. Ни о морских приключениях, ни о марше бродяг и месяце в тюрьме, ни о Клондайке. Она ведь такая нежная, как можно осквернять ее слух именем устричного пирата Сатаны Нельсона, упоминанием старателя по кличке Время-не-ждет, описанием северных охотников, индейцев и «желтоногих»... Ей невозможно рассказать о том, что всю жизнь он, отказывая себе во всем, кормит семью, а теперь, когда умер отчим, ответственность стала еще больше. Как объяснить ей, что значит быть кочегаром или рабочим на джутовой фабрике?

Работы теперь совсем не было, рассказы, повести и заметки никуда не брали. Джек перебивался любыми случайными поденными возможностями, не брезгуя ничем, и заложил или продал все, что мог. Теперь он почти не виделся с Мэйбл — попросту не в чем было к ней приходить, из одежды осталось только нищенское тряпье. В двадцать два он казался себе изверившимся глубоким стариком. В конце концов твердо решил бросить пустые мечты о писательстве и поступить в почтовую службу. Именно в этот момент судьба сжалилась: пришли первые гонорары и Джек словно оттолкнулся от дна.

Позже Лондон опишет все это в «Мартине Идене», где выведет Мэйбл под именем Руфи Морз. Опишет, как поклялся достичь высот, в которых парит его недосягаемая возлюбленная. Как ради нее трудился и преодолевал себя. Как менял походку и речь, буквально вытесывая из себя более утонченную личность. Как идеализировал в сущности совсем несложную женщину, душевные качества которой оставляли в общем-то желать много лучшего. Как перерос ее и сам этого не заметил, а когда заметил — пришел в священный ужас, но Мэйбл как раз вовсе не стремилась догонять и расти теперь уже до него.

Джек Лондон University of California Berkeley I0013312a/Jack London sitting on chair next to a desk/The Bancroft Library

В «Мартине Идене» проницательный друг героя будет тщетно пытаться открыть ему глаза, называя Руфь теми словами, которых она заслуживала: «бледная ничтожная самочка», «убогая душонка», «она будет лепетать вам прописные моральные истины, которые ей вдалбливали с детства, и при этом будет бояться жить настоящей жизнью».

Джек был готов для Мэйбл на все: покорить океаны и горные вершины, превзойти знаниями великих, создать шедевры, а Мэйбл нужен был просто уютный буржуа, клерк в цивильном костюме с точной цифрой годового дохода. Порывов и амбиций возлюбленного она оценить и принять не могла, поддержкой ему не была и быть не хотела — проще уволить его с должности возлюбленного.

Но речь все же зашла о свадьбе, и тут возникло препятствие действительно непреодолимое: Мэйбл оказалась слишком хорошей дочерью и не желала расстаться с матерью, а значит, с трудом выносившая Джека и имевшая безграничное влияние на дочь миссис Эпплгарт будет жить с ними и полностью все контролировать. На сей раз терпение Лондона лопнуло. Мэйбл выбрала мать... и в конечном итоге вся ее дальнейшая жизнь уйдет на обслуживание капризов деспотичной старухи. А Джек? Его Мэйбл, сама того не желая, практически передаст с рук на руки женщине, которая в итоге станет ему женой.

...Мэйбл растворилась в темноте, а ее место заняла Бесси. С этим своим вечным скорбно-осуждающим взглядом. Да, он знал, что виноват, вечно перед ней во всем виноват, поэтому просто смотрел на ее грустное лицо, большой рот, черные волосы с седой прядью, оставшейся от несчастного случая в восемнадцать лет. Первая жена. Соратник. Друг. У него не получилось ее полюбить, и у нее не получилось полюбить его. Но двоих детей они в этот мир привели.

Ирландка Бесси Маддерн дружила с Мэйбл Эпплгарт, они вместе учились в университете. Мэйбл была помолвлена с Джеком, Бесси тоже собиралась замуж, но ее жених трагически погиб незадолго до свадьбы. Мэйбл попросила Джека по возможности поддержать страдающую подругу, почаще бывать у нее, отвлекать, а в качестве предлога попросить помощи в оформлении рукописей.

Бесси принадлежала к тому же кругу — чтение, музыка, поэзия... Они с Мэйбл учили Джека танцевать — ох, каким неуклюжим увальнем, ярмарочным медведем он сам себе казался. Когда помолвка Джека и Мэйбл расстроилась, Бесси его поддержала. Доброжелательная, очень спокойная, некрасивая, но надежная и верная. Она часто бывала в их доме, и однажды, глядя, как Бесси расставляла на полке книги, Джек вдруг спокойно сказал себе: «Вот на ней и женюсь».

В 1911 году он напишет Бесси: «Помнишь, когда я сделал тебе предложение, а ты приняла его, я тебе сразу же сказал, что не люблю тебя. Тем не менее ты согласилась». Они знали друг о друге все. Что она по-прежнему любит своего умершего Фрэда, а он — свою утраченную Мэйбл. Не разыгрывали влюбленность, не унижали себя и друг друга игрой. Просто хотели семьи, партнерства и поженились седьмого апреля 1900 года. Никакой романтики. Никакой страсти. И никакого взаимного эротического притяжения. Ничего, кроме дружбы и поддержки.

Социалистка Анна Струнская, яркая, эрудированная, остроумная, стимулировала и будоражила его ум и душу Jack London Photographs and Negatives Huntington Digital LibraryДругая, жизнелюбивая Чармиан Киттредж, влекла чувственно, казалось, именно в ней Джек как мужчина наконец встретит такое же горение и страсть. Вскоре состоялась свадьба University of California Berkeley I0013346a/Jack and Charmian London/The Bancroft Library

Бесси оправдала ожидания — была самым преданным читателем и редактором, переписывала и корректировала рукописи, верила в то, что муж станет знаменитым писателем. И рожала ему детей. Сначала одну дочь, потом вторую — Джоан и Бесс. Однако партнерской поддержки в какой-то момент для Лондона стало слишком мало. С Бесси не о чем было говорить — она перестала читать, отказывалась даже проглядеть занимавшие мужа книги и статьи, ссылаясь на домашние хлопоты. Махнула рукой на свою внешность.

Джек по мере растущей известности все чаще встречался с интересными людьми, принимал гостей и сам бывал приглашен в дома светских интеллектуалов, и Бесси в качестве спутницы не слишком ему льстила. Элиза осторожно намекала ей, что неплохо бы обновить гардероб, но невестка упрямо отказывалась. К тому же они страшно ссорились со свекровью: Флора не желала мириться с тем, что не может руководить сыном и его домом, а Бесси не желала уступать.

Все чаще Джек чувствовал себя виноватым — разница натур оказалась слишком разительной: сам он не искал покоя, его стихией был огонь. В отчаянии и в счастье он доходил до края. Сдержанная, спокойная по характеру Бесси не могла даже отдаленно приблизиться к этой стихии. А если жена-друг не может разделить его страсть, то он найдет ее в других женщинах.

Социалистка Анна Струнская, яркая, эрудированная, остроумная, стимулировала и будоражила его ум и душу — их переписка отличалась редкой откровенностью, они обсуждали и мироустройство, и новые философские идеи и, главное, много говорили о любви. Результатом этих томительных многословных бесед стала совместная книга «Письма Кэмптона — Уэсу». Другая, жизнелюбивая Чармиан Киттредж, влекла чувственно, казалось, именно в ней Джек как мужчина наконец встретит такое же горение и страсть.

Спустя три года семейной жизни Джек ушел от Бесси. Естественно, полностью взяв на себя обязанность обеспечивать ее и детей. Этого отцу те никогда не простили. Спустя годы Лондон тщетно будет пытаться наладить отношения с дочерьми. Несмотря на то что содержал их и пытался принять участие в их жизни, Джоан и Бесс лелеяли обиду на отца и расчетливо ранили его холодностью.

...Он силился разглядеть их теперь, но нет, дочери не любили его. Не любили настолько, что даже в минуты забытья не пришли хотя бы в видениях. Впрочем, их все равно оттолкнула бы Чармиан. Это она умела делать лучше всего — отталкивать людей со своего пути, двигаясь к цели. Сейчас, глядя на нее, он пытался угадать, явилась ли она в бреду или в реальности. Ведь все эти дни она была где-то неподалеку, верно? Правда старалась не заходить в комнату, ее голос лишь иногда доносился из коридора, когда спорила с Элизой или распекала слуг. Как узнать, настоящая ли она, эта женщина, которая сейчас над ним склонилась?

Имя очень ей подходило: Чармиан Киттредж и вправду была очаровательной. Она не один год дежурила в засаде на втором плане — обаятельная приятельница-поклонница Лондона, заядлая читательница его прозы, соратник по «неженским» увлечениям. Впервые Джек увидел ее в 1900-м в гостеприимном доме тетки Нинетты Эймс, супруги одного из руководителей «Оверлендского ежемесячника». Девушка работала машинисткой и стенографисткой, а Нинетта писала статью о подающем надежды молодом писателе Джеке Лондоне — к печати как раз готовился сборник рассказов «Сын волка».

Дом Волка поглощал деньги как черная дыра. Джек мечтал устроить на ранчо что-то вроде коммуны, где будут жить честные фермеры. Но удача отвернулась, несчастья следовали одно за другим: погиб весь скот, виноградники отказывались плодоносить, не взошли гавайские кормовые кактусы, а эвкалипты годились только на дрова Missvain

Племяннице миссис Эймс предложила написать рецензию, и та пришла от рассказов в восторг. Неменьший восторг в ней вызвало знакомство с автором — привлекательным, сильным, полным жизни. Прекрасная пианистка, Чармиан играла для него, пела, затем завела беседу о книгах. Ему двадцать четыре, ей двадцать девять, но кого это волнует при таком явном взаимном интересе?! Увы, зародившимся в ней надеждам тогда сбыться не было суждено: вскоре Джек женился на Бесси. Накануне свадьбы Чармиан получила от него записку: «Не смогу увидеться с вами в субботу, как условлено. Объяснение найдете в письме к вашей тете. Может, когда-нибудь в будущем».

Что ж, Чармиан Киттредж была не из тех, кто легко сдается, и твердо вознамерилась дождаться этого «когда-нибудь в будущем» — без всяких «может». Первое, что она сделала, — подружилась с Бесси и стала частой гостьей в доме Лондонов в Пьемонте. Там по четвергам собирались друзья Джека. Это были прекрасные дни и вечера: умные разговоры и много смеха, игры, музыка и даже спорт — хозяин учил гостей боксировать.

Джек теперь — модный автор, уже прогремели «Дочь снегов», «Люди бездны» и «Зов предков». Специфика семейной жизни Лондонов для Чармиан не секрет — брак без секса с узаконенными по взаимной договоренности изменами мужа, все порознь. Джек теперь зарабатывал литературным трудом уже более чем достаточно, ему даже платили за еще не написанные романы авансом. Он был богат и с наслаждением восполнял упущенное, компенсировал годы унизительной нищеты и самоотречения. Купил яхту. Пировал, отъедаясь за годы голода. Принимал до ста человек в неделю, и конечно, среди визитеров выделялась Чармиан — яркая, смелая, кокетливая, с готовностью принимавшая участие в излюбленных мужских забавах — играла в карты, скакала на лошади, даже боксировала. Она смотрела на жену Джека как на нелепое недоразумение: разве это достойная пара такому мужчине? Нет, ему нужна спутница, которая разделит с ним все — путешествия, риск, дерзкие увлечения. Такая, как она, Чармиан.

Летом 1903 года она ринулась в атаку. Джек тогда снял дом в калифорнийской Лунной долине, куда, естественно, вслед за ним переместились приятели, и первой — мисс Киттредж. Поначалу все было как всегда: ежедневная непреложная норма в тысячу слов — этому правилу Джек не изменял никогда, игры с детьми, плавание, спорт, вечерние стейки на углях и вино в окружении друзей, чтение вслух новых страниц «Морского волка»... А потом настал тот странный день. Сначала Джек обсудил с Бесси покупку ранчо в Южной Калифорнии. После разговора он удобно устроился в огромном гамаке с мисс Киттредж — и они проболтали четыре часа, по истечении которых Джек снова пришел к жене и буквально оглушил ее известием: «Бесси, я ухожу от тебя, развожусь». Она больше не добилась от него никаких объяснений, да и вообще сопоставила события того дня лишь много позже.

Сам Джек в те дни, охваченный страстью, писал Чармиан: «Целую тебя в губы, открытые, честные, которые знаю и люблю. Вздумай ты вести себя застенчиво, робко, попробуй вопреки самой себе изобразить жеманную недотрогу, разыграть хоть на мгновение притворную стыдливость, ей-богу, я бы, кажется, проникся к тебе отвращением». Он ценил в ней своеобразную прямоту: «Признаюсь в том, что ты и так знаешь с первого дня нашего знакомства. Когда впервые заговорил с тобой, я хотел сделать тебя своей любовницей. Ты была так откровенна и честна и, главное, так бесстрашна! Помню, мы ехали рядом на заднем сиденье, и я предложил:

Еще почти сорок лет вдова Лондона проживет в деревянном коттедже, построенном рядом с обгоревшими останками Дома Волка. Напишет мемуары о муже, а после смерти ляжет рядом с ним под тем же валуном Daderot

— Может, свернем к сеновалу?

Ты посмотрела мне в глаза с улыбкой, но без насмешки, без тени жеманства. Ни возмущения, ни страха, ни удивления! Добродушное, милое, открытое лицо. Ты взглянула мне в глаза и сказала просто:

— Не сегодня».

О нет, недотрогу мисс Киттредж не разыгрывала точно. Хотя притворяться умела мастерски и преспокойно сидела в суде рядом с Бесси на бракоразводном процессе, ничем себя не выдавая и точно зная, что та подозревает и во всем винит Анну Струнскую.

Теперь ей ничего не мешало, и вскоре состоялась свадьба. Вот она, его идеальная женщина! Окружающие так, впрочем, не считали. Заключенный в Чикаго брак штат Иллинойс объявил незаконным — по местным правилам еще не вступило в силу решение о разводе. Джека объявили двоеженцем. Флора, недавно воевавшая с Бесси, теперь встала на сторону бывшей невестки и отказалась признавать новую. В обществе возмущались, даже отменили поездку Джека по стране с лекциями. Лондон всерьез решил, что весь мир хочет оторвать от него главную женщину жизни, и уже не впервые слег с нервным расстройством.

Новая супруга быстро сумела привести его в чувство — молодожены уехали в морское путешествие на своей яхте «Снарк». Посетили Гавайи и Австралию, а когда вернулись, Чармиан уже ждала ребенка. Джек, одержимый давней мечтой о сыне, был счастлив. Он бросился строить семейное гнездо — Дом Волка в Калифорнии. В обустройство огромного поместья Лондон вкладывал огромные суммы. Этот прожект вызвал в обществе новую бурю возмущения — особенно усердствовали друзья-социалисты, кричавшие о том, что их товарищ предал идеалы трудового народа и продался проклятому капитализму.

В 1911 году Чармиан родила больную девочку, прожившую всего три дня. Джек был в отчаянии. Он страшно пил. И все-таки снова собрался — слишком большая ответственность мертвым грузом лежала на плечах, слишком многих людей он должен был кормить. Люди эти между тем не испытывали особой благодарности. Мать закатывала фирменные скандалы. Бесси не давала общаться с дочерьми, да те и сами явно не горели желанием. Чармиан, на удивление легко оправившаяся от потери ребенка, требовала оплачивать свои увлечения и развлекалась напропалую, при этом успевая бешено ревновать мужа к каждой женщине, включая пожилых служанок.

И еще друзья. Точнее те, кто называл себя друзьями, — стая нахлебников, окружавшая своего кредитора, обманом тянувшая из него деньги и жившая за его счет. Он больше не был избирателен и требователен к людям — привечал всех, особенно бродяг, памятуя собственный опыт бесприютного скитальчества. Джек даже придумал «взнос», в обмен на который давал кров, стол и деньги. Нужно было всего лишь рассказать историю. Или сыграть с ним в карты на деньги, по двадцать пять центов с носа. Если гость проигрывал, Джек ему наливал, а если проигрывал сам, просто немедленно дописывал к свежему рассказу несколько строк — потому что гонорары платили построчно.

Дом Волка поглощал деньги как черная дыра. Джек вложил в него семьдесят тысяч долларов — полтора миллиона по сегодняшним расценкам. Он мечтал устроить на ранчо что-то вроде коммуны, где будут жить честные фермеры, где появится лечебница и школа для их детей, своя электростанция, артезианский колодец, система горячего водоснабжения. Но удача отвернулась, несчастья следовали одно за другим: погиб весь элитный скот — и ангорская овечья отара, и свиное поголовье, сломал шею бык-рекордсмен, застрелили любимого жеребца, виноградники отказывались плодоносить, не взошли гавайские кормовые кактусы, а эвкалипты годились только на дрова.

Кабинет писателя в коттедже Daderot

К августу 1913-го строительство Дома Волка завершилось. Четырехэтажный, с залами и множеством спален, с бассейном, каминами, роскошной мебелью, библиотекой из сплошных раритетов, с коллекциями экзотических редкостей со всего мира. И здесь Джека поджидал последний удар. Незадолго до переезда дом сгорел. Поджог. Вероятнее всего, отомстил уволенный недавно работник. От замка остались только несущие стены да каминные трубы.

От этого потрясения Лондон так и не оправился. Нет, какое-то время он еще трепыхался, пытался, как боксер после нокдауна, встать на трясущиеся ноги. Задался целью все восстановить и дошел почти до банкротства. Писательство окончательно превратилось из вдохновенной радости в каторжный труд, ничем уже не отличавшийся от пахоты в прачечной двадцать лет назад. Нужно было писать, чтобы покрывать долги. Нужно было выдавать уже не по тысяче тщательно выверенных слов в день, а превратиться в пишущую машинку, набивающую бесконечный текст. Творческий кризис и выгорание полностью уничтожили вдохновение. В конце концов Джек унизился до немыслимого — купил сюжет у Синклера Льюиса и начал новый роман «Бюро убийств», который так и не дописал.

Справиться с этим можно было бы при поддержке близких, да только где их взять? Верной Элизе не под силу было в одиночку вытащить брата из чудовищной депрессии. Чармиан он выносил теперь с трудом — какие бы маски она по старой памяти ни примеряла, истинное лицо Джеку было уже известно.

...Снова услышав этот когда-то любимый, а теперь невыносимый голос, он открыл глаза. Нет, это где-то за дверью. К счастью, ее лицо исчезло. Появилось другое. И очень хотелось его позвать. Но он помнил, что этого имени называть ни в коем случае нельзя. Это их общая тайна, об этой любви на Гавайях, о мечте бросить все и быть вместе, родить наконец сына — вслух нельзя. И на склонившееся над ним, на секунду выплывшее из дымки лицо можно только смотреть и хранить молчание.

О его последней любви никто никогда не узнал — ничего, кроме туманных слухов. В дни, когда даже доброжелательные обычно критики и рецензенты наперебой ругали один из его последних романов, «Маленькую хозяйку большого дома», лишь немногие посвященные знали: эта история — перевертыш, где на месте героини сам Джек. Любовный треугольник. Муки совести из-за невозможности отказаться от любимого человека и нанести рану тому, кого разлюбил.

Не было в прозе Лондона более откровенного признания, чем это: «Сердце стучало, словно хотело выскочить из груди, он ловил губами воздух. А проклятое сердце металось, билось в горле, душило его. Ему казалось, что оно уже во рту, он жует его и глотает вместе с освежающим воздухом. «Честное слово, оно было у меня во рту, и я жевал его, — подумал он о своем сердце. — Да, жевал». Нельзя жевать собственное сердце и думать, что не останется никакого следа!»

Тоску и злость заглушал алкоголем, а когда стремительно развилась болезнь почек, добавил для обезболивания морфий.

«Джек! Джек!» — звала Элиза, и открыв на секунду глаза, он точно знал, что это не бред и не сон, Элиза реальна, он ее видит. Поэтому и сказал то глупое «хелло» сестре, единственному близкому человеку, лучшему другу, родной душе, общему прошлому, сбывшимся и несбывшимся мечтам. А произнести «спасибо», «люблю тебя» или «прощай» уже не смог, потому что устал и закрыл глаза насовсем. Двадцать второго ноября 1916 года. В сорок лет.

Его переживут и книги, и образ сильного мужчины, который бесстрашно идет по миру, пробуя его на зуб, упрямо гонит себя к победе, а ломается — на любви Genthe Collection/Library of Congress

На полу нашли два пустых флакона, на ночном столике блокнот, испещренный цифрами — вычислениями смертельной дозы яда. Никакие действия врачей не помогли. Миссис Чармиан Лондон, единственная, согласно завещанию, наследница мужа потребовала от доктора, чтобы в качестве причины смерти непременно указали уремическое отравление. Доктор отказался. И век спустя люди будут спорить, что же тогда случилось — случайная передозировка или осознанный выбор.

Теперь его оплакивали те, кто предпочитал при жизни укорять, не брезгуя, впрочем, использовать. Панихиду устроили Флора, Бесси и дочери. Мир взорвался сообщениями о смерти Джека Лондона — она затмила известие о смерти скончавшегося накануне австрийского императора. Прах после кремации захоронили на ранчо — ровно две недели назад Джек попросил Элизу зарыть его пепел на холме. Так она и сделала, а сверху поместила большой валун. Джек называл его «камнем, который отвергли строители».

Чармиан, за годы совместной жизни заработавшая хроническую бессонницу от ужаса, что Джека захомутает более ловкая соперница, после его смерти проспала тридцать шесть часов. Еще почти сорок лет она проживет в деревянном коттедже, построенном рядом с обгоревшими останками Дома Волка. Напишет мемуары о муже — лживые, льстивые, ловкие и да, именно очаровательные, а после смерти ляжет рядом с ним под тем же валуном. Флора переживет сына на шесть лет. Его вообще переживут все женщины, в которых он отчаянно искал любви.

Его переживут и книги — несмотря на то что однажды Лондон в сердцах бросил: «Я вновь и вновь писал книги, которые не были поняты». Его переживут даже названия повестей, романов и рассказов — такие сильные, емкие и точные, что их станут использовать в речи: «Любовь к жизни», «Когда боги смеются», «Сердца трех», «Белый Клык», «Зов предков»... Его переживет и образ — образ сильного настоящего мужчины, который бесстрашно идет по миру, пробуя его на зуб и на прочность, который стремится изведать все и упрямо гонит себя к цели и победе, а ломается — на любви.

Он не узнает о том, что после будут Владимир Маяковский, Эрнест Хемингуэй, Ромен Гари, Владимир Высоцкий и еще много мужчин, так завороженных его судьбой и харизмой, что невольно ее повторят. Не узнает, что его имя станет нарицательным, им даже обозначат тип личности в соционике, что его книги и снятые по ним фильмы будут непременным этапом взросления для многих поколений. Он не узнает, что сам изобретенный им способ складывать слова ляжет в основу особого стиля, которому безуспешно будут подражать. И не узнает, что всматриваясь в его лицо, в добрый растерянный взгляд, в поразительную для прожившего такую жизнь человека детскую застенчивую улыбку, люди будут гадать: как же так вышло, почему именно ему так чудовищно не везло в любви — в том единственном, чего он всегда так жаждал?